Без названия.., о любви, и стихи Опции

[scald]

Я подожгу тебя на костре!
Я расплескаю твои слова!
Я нарисую твоей сестре!
Я ей скажу, что она права!

В твою воду насыплю песок!
В твои книги налью скипидара!
В твою вазу пущу молоток!
И телят угоню, и Макара!

Расстреляю весь боезапас!
Да и мне он, по сути, не нужен...
И скажу у влажнеющих глаз:
Я люблю тебя.Я безоружен.

[)Эта]

КЛАСС!

[scald]

КЛАСС!

[scald]

тут вот накатило....
хромает андроид по пустынной дороге. в хмуром небе черные птицы... ветер... пустота...
хриплым кибернетическим голосом напевает....

куда идти - не знаю...
программы... забываю...
как трудно быть калекой,
не нужным человекам....

ЗЫ. не курил, прочих наркотиков и допингов не употреблял.
меня и без них прёт (с)

Сообщение было отредактировано Scald: 26.11.2009, 23:00

[scald]

***
вереском сна
запечатаны губы твои.
ночь так длинна...
улыбается темень в окно.
что будет завтра -
то известно лишь утру
с искринками льда
да постели, помятой
сладким выцветшим сном.

медленно пьет
годы дивные Время - старик.
боль подживет,
и наступит весна.
словно по кругу
день за днем пробегаешь,
берешь новый пик.
никому не подруга...
никому не жена...

[squirrrel]

Павка, хорошо!
КАк же здорово... что *прёт*...

[squirrrel]

[Лео]

Павлушка...как же хорошо ,когда у тебя пишется
Люблю твои стиши

[scald]

спасибо, девчонки.
приятно.

[scald]

ты искришься на кончиках пальцев...
физики назовут это статикой...
но я - не физик.
черт знает, кто я...
вся - из солнечных протуберанцев...
так это чувствуется.
те, кто много читают - найдут синоним.
они это любят.

[Коrvin]

стихотворение Дмитрия Быкова...

Apocalypse now
Помнишь песню о празднике общей беды? В прошлой жизни ее сочинил «Наутилус». Утекло уже много не только воды; это чувство ушло, а точней, превратилось. Эту песню, как видишь, давно не поют, — устарелость ее объясняется вот чем: нас когда-то роднил тухловатый уют в заповеднике отчем, тогда еще общем. Мы стояли тогда на таком рубеже, что из нового времени видится еле: наши праздники разными были уже, мы по-разному пели, по-разному ели, нам несходно платили за наши труды — кто стоял у кормила, а кто у горнила, — но тогда состояние общей беды нас не то чтобы грело, а как-то роднило. Загнивал урожай, понижался удой, на орбите случалась поломка-починка — это все еще виделось общей бедой, а не чьей-то виной и не подвигом чьим-то. Было видно, что Родина движется в ад, и над нами уже потешалась планета; в каждом случае кто-нибудь был виноват, но тогда еще главным казалось не это. Над Советским Союзом пропел козодой, проржавевшие скрепы остались в утиле — стал Чернобыль последнею общей бедой, остальные уже никого не сплотили.

Двадцать лет, как в Отечестве длится регресс — череда перекупок, убийств и аварий. Все они — от Беслана до Шушенской ГЭС — повторяют сегодня единый сценарий. И боюсь, что случись окончательный крах — и тандему, и фонду, и нефти, и газу, — перед тем, как гуртом обратиться во прах, мы сыграем его по последнему разу. По Отчизне поскачут четыре коня, но устраивать панику мы не позволим, и Шойгу, неразумную прессу кляня, многократно напомнит, что все под контролем. Госканалы включатся, синхронно крича, что на горе врагам укрепляется Раша; кой-кого кое-где пожрала саранча, но обычная, прежняя, штатная, наша. Тут же в блогах потребуют вывести в топ («Разнесите, скопируйте, ярко раскрасьте!»), что Самару снесло и Челябинск утоп, но людей не спасают преступные власти. Анонимный священник воскликнет: «Молись!» и отходную грянуть скомандует певчим; анонимный появится специалист, говоря, что утопнуть Челябинску не в чем… Журналисты, радетели правозащит, проберутся на «Эхо», твердя оголтело, что в руинах Анадыря кто-то стучит. Против них возбудят уголовное дело. Не заметив дошедшей до горла воды и по клаве лупя в эпицентре распада, половина вскричит, что виновны жиды. Эмигранты добавят, что так нам и надо. Населенье успеет подробно проклясть телевизор, «Дом-2», социалку и НАТО, и грузин, и соседей, и гнусную власть (кто бы спорил, всё это и впрямь виновато). Будет долго родное гореть шапито, неказистые всходы дурного посева. Пожалеть ни о ком не успеет никто. Большинство поприветствует гибель соседа. Ни помочь, ни с тоской оглянуться назад, — лишь проклятьями полниться будет френд-лента; ни поплакать, ни доброго слова сказать, ни хотя бы почуять величья момента; ни другого простить, ни себя осудить, ни друзьям подмигнуть среди общего ора… Напоследок успеют еще посадить догадавшихся: «Братцы, ведь это Гоморра!» Замолчит пулемет, огнемет, водомет, оппоненты улягутся в иле упругом, и Господь, поглядевши на это, поймет, что флешмоб, если вдуматься, был по заслугам. Но когда уже ляжет безмолвья печать на всеобщее равное тайное ложе — под Москвой еще кто-то продолжит стучать, ибо эта привычка бессмертна, похоже. Кто-то будет яриться под толщей воды, доносить на врага, проклинать инородца…



Ибо там, где не чувствуют общей беды, — никому не простят и никто не спасется.

[)Эта]

Класс! зеркало
а толку чувствовать беду
уж лучше счастье, пусть маленькое
автор несчастлив в личной жизни

[Коrvin]

МАЛЬЧИК ИЗ ЛЕНИНГРАДА

Не была в Ленинграде. Но не могу принять, хоть убей,
что этот город может иначе зваться.
...Мама к отцу уехала в госпиталь, в Белебей,
а нас отвезли на время в детский дом, к ленинградцам.
Небольшое село по-пчелиному называлось - Большой Рой.
От войны детишек спасая, их привезли на Вятку.
На пчелиный рой и похож был ребячий строй,
когда они высыпали по утрам на зарядку.
Дети как дети. Но все же молчаливей, серьезней они:
мы не знали бомбежек, не оставляли родного дома.
То, что неосознанно было понято в эти дни,
оказалось в жизни так важно и так весомо...
Все вспоминается Славка.
И, наверно, не только мне.
Тоненький, светловолосый, глаза в роскошных ресницах.
Кто-то профиль его - по тени - обвел на стене,
очень жалко, что он, конечно, не мог сохраниться.
Восьмилетний Славка был единственным, кто играл
на расстроенном пианино - некому было настроить.
Он любил Шопена и Моцарта.
Ветер в кустах замирал, когда звучала музыка над Большим Роем.

Вечерами сходились в зале, засиживались допоздна.
Семилинейная лампа была лишь подобием света.
Подолгу стояла над домом задумчивая луна,
а на стенах качались тени рябиновых веток.
Прозвища были разные. А Славку звали - Диез,
похоже на имя принца из потрепанной книжки.
Позовешь громко - и оно улетает за дальний лес,
только долгое эхо все ищет и ищет мальчишку.
Он не любил опеки, маленький максималист.
На прополку не брали: «Береги руки, маэстро».
Отвечал: «Ерунда. Мой папа артиллерист,
а до войны был первой скрипкой в оркестре».
И ходил на прополку. В столярке стучал молотком.
Помогал охотно на кухне чистить картошку.
Порезы и царапины мазал йодом тайком
и по-детски гордился мозолями на ладошках.
Может, было письмо, а может быть, телеграмма,
но ни ему, ни нам никто ничего не сказал:
в Ленинграде от голода у него умерла мама...
Но, как оказалось, Славка об этом знал.
Откуда? Читал по взглядам, по тому, как все чаще и чаще
его мимоходом гладили по стриженой голове.
Плакать он уходил за речку, в лесную чащу,
или за огородами лежал в высокой траве.
Среди тревог, ожиданий, заполнивших эти стены,
однажды догадка вспыхнула тысячей фонарей:
закрывшись от всех в зале, Славка играл Шопена,
а повариха и нянечки плакали у дверей.
Диез убегал от жалости, чтобы только музыка рядом.
Мы слушали под окнами - он хотел быть один.
Когда звучало по радио: «Ленинград» и «блокада»,
он бледнел и шептал, как клятву: «Мой папа возьмет Берлин.»
Я верю, что Славкин папа дошел до Берлина,
что Славка стал пианистом. Но все вспоминается мне,
как он играет Шопена на стареньком пианино,
и тени рябиновых веток качаются на стене.
Еще вспоминается: дождик уныло и долго капал,
без того грустному дому становилось еще грустней.
И вдруг ликующий голос: «К Славке приехал папа!»
(После госпиталя отпустили к сыну на десять дней).
Мы смотрели из окон, как он вылезал из машины,
разбрызгивая лужи, от калитки бежал к крыльцу.
Отец не сдержался, заплакал, когда обнимал сына,
а Славка с сухими глазами гладил его по лицу.
Он в эту минуту был старшим и знал: утешать не надо,
пусть слезы омоют душу, израненную войной.
Диез оставался мальчиком блокадного Ленинграда,
он себе приказал держаться, как город, любой ценой.
900 дней мужества, страданий и жертв не отнимешь,
город стоял и выстоял на пределе последних сил.
Но - отправили в историю, стерли с карт его имя,
ни живых, ни мертвых блокадников никто не спросил.
Конечно, Санкт-Петербург звучит исторически гордо.
Но - те, кто на Пискаревском, на дне Ладоги и окрест?..
Прости нас, стоявший насмерть и победивший город...
Мальчик из Ленинграда, прости нас, Диез.
Маргарита Чебышева

[Коrvin]

Верных рыцарей слова так мало на свете,
И другие таланты сегодня в цене…
Это книжки, и только, а книжные дети
Побеждают отнюдь не во всякой войне.

Каленым мечом, а не жгучим глаголом…
Премудрости – оптом, за ломаный грош.
Противникам нашим – что Мастер, что – Воланд,
И томиком Бродского их не проймешь.


Будет слякоть в стране. И от этой погодки
Снова мокрые ноги, и в туфлях вода…
Время ярких ушло, будто отпуск короткий.
Время тусклых вернулось, как было всегда.

Затянутся наледью окна проталин…
Нерадостен метод ошибок и проб…
Признайтесь, вы - нужные книги читали,
Но только по должности, а не взахлеб.


Сколько раз в суматохе меня не задело,
Не вздохну – на пороге большая беда…
Кто кричит «государево слово и дело»,
Тот погибших не станет считать никогда.

Что пульс? Не прервался, хоть выражен слабо..
Не слёзы, а колкая пыль из-под век.
Как жаль, что промчалась эпоха завлабов.
Как жаль, что пришел подполковничий век.

Мне жаль, что промчалась эпоха завлабов.
Мне давит на грудь подполковничий век.

Н. Болтянская

[Ангел13]

Новобранцы, новобранцы, новобранцы
Ожидается изысканная драка.
Принимайте новоявленного братца,
Короля и помазанника из мрака.
Вот я снова перед вами, одинокий,
Беспокойный и участливый уродец,
Тот же самый черно-белый, длинноногий,
Одинокий и рогатый полководец.

Перед веком, перед веком, перед Богом,
Перед Господом, глупеющим под старость,
Перед боем в этом городе убогом
Помолитесь, чтобы что-нибудь осталось.
Все что брошено, оставлено, забыто,
Все что "больше не воротится обратно"
Превращается в беспомощную битву,
В удивительную битву за утраты.

Как фонарики, фонарики ручные
Словно лампочки на уличных витринах,
Наши страсти, как страдания ночные,
Этой плоти и пространства поединок.
Так прислушивайся к уличному вою,
Возникающему сызнова и с детства.
Это к мертвому торопится живое,
Совершается немыслимое бегство.

Что-то рядом затевается на свете
Это снова раздвигаются кровати.
Просыпаются солдаты после смерти,
Просыпаются любовники в объятьях.
И по новой зачинаются младенцы,
И трубят перед рассветом саксофоны,
И торопятся торопятся одеться
Новобранцы, новобранцы, солдафоны.

Как вам нравится наш новый полководец?
Как вам нравится построенный народец?
Как вам нравятся покойники и дети,
Саксофоны и ударник на рассвете?
Потому что в этом городе убогом,
Где отправят нас на похороны века,
Кроме страха перед дьяволом и Богом
Существует что-то выше человека.

Иосиф Бродский.

[Коrvin]

Катя Яровая

Семидесятых поколенье.
Какое время? Безвременье.
Какие чувства? Сожаленье.
А как зовут нас? Населенье.

Достались нам одни обноски:
Вставная челюсть на присоске,
Пятидесятых отголоски,
Шестидесятых подголоски.

Обозначены сроком
Между «Битлз» и роком,
Между шейком и брейком,
Между Кеннеди и Рейганом,
Между ложью и правдой,
Меж Кабулом и Прагой,
Между хиппи и панками
И всегда между танками…

Семидесятых поколенье,
Как отсыревшие поленья,
И не горенье, не гниенье,
А так, застойное явленье.

Смирившись, ни во что не лезли мы
И пережили двадцать лет зимы…
Заиндевевшим, каково теперь
Согреться в нынешнюю оттепель?!

Обозначены сроком
Между «Битлз» и роком,
Между шейком и брейком,
Между Кеннеди и Рейганом,
Между ложью и правдой,
Меж Кабулом и Прагой,
Между хиппи и панками
И всегда между танками…

Уже никто не ждет с волненьем,
Что скажет наше поколенье,
А должен быть как раз сейчас
Наш апогей, наш звездный час!

Тридцатилетние подростки,
У нас лишь планы да наброски.
На нас взирает как на взрослых
Поколенье девяностых.

Обмануть себя просто –
Нет с «потерянных» спроса…
Только совесть вопросом
Прорастет сквозь былье,
И душа на мгновенье
Вспыхнет, как на рентгене, –
Тут не спишешь на время
Прозябанье свое!

[Коrvin]

Забудь о раскаянье в горьком дыму,
Залейся вином со зла.
Тебе никогда не понять, почему
Она от тебя ушла.
И в пьяном угаре непрожитых лет,
В ознобе испитых дней
Ты будешь один как пиковый валет,
А все короли – при ней.
Останься один, как последний герой,
Нажив себе сонм врагов.
И почерк походки её перекрой
Печатью своих шагов.
Ты ринься хоть в чащу, хоть в топи болот,
Дойди до судьбы конца,
Но в сотнях неигранных, новых колод
Не будет её лица.
Не ройся в измятом и грязном белье,
Там нету вины её.
Ты ей обещал Мерседес и колье,
А сам пропивал жильё.
А после абортов она босиком
Сбегала, по льду скользя,
Домой…Как осиновый листик…Пешком.
А ты уходил к друзьям.
Но как-то однажды случился сюрприз,
И ты, в казино взяв куш,
Себе подарил на Канары круиз,
Ей – лак для ногтей и тушь.
Она собирала в дорогу тебя,
Смыв стиркой свой новый лак…
С улыбкой сквозь боль, но, как прежде, любя,
А ты уходил в кабак.
Вернувшись, ты в гневе ломал и крушил,
(Ну как ты посмела, дрянь!)
Но больше в квартире твоей - ни души,
И в воздухе виснет брань…
Она собралась и исчезла вовне,
Ушла, не ломая рук…
-
Но ты не ищи состраданья во мне,
Отныне ты мне не друг.

(с) Алексей Порошин

[Коrvin]

Лёгкой смерти!
Слова и музыка Хельги Восточный Ветер

Лёгкой смерти тебе, мой друг!
Когда стопом идёшь среди ночи
Лёгкой гибелью на обочине
Завершится порочный круг.

Лёгкой смерти тебе, мой друг!
Никогда не узнаешь причину,
Почему нож, воткнувшийся в спину
Был направлен из дружеских рук

Если насмерть тебя заметёт,
Тебе приснятся друзья твои
Во сне почувствуешь их тепло,
Но ты не вспомнишь, что предал их!

Лёгкой смерти тебе, мой друг!
Безболезненной, без предательства,
Несмотря на все обстоятельства
Я лишаю тебя этих мук!

Лёгкой смерти тебе, мой друг!
Никогда не узнаешь причину,
Почему нож, воткнувшийся в спину
Был направлен из дружеских рук

Моей дружбы не принял ни разу
Глубину потерь сам измерь ты
Ты желал мне тогда тёплой трассы
Я желаю тебе лёгкой смерти!

Лёгкой смерти тебе, мой друг!
Безболезненной, без предательства,
Несмотря на все обстоятельства
Я лишаю тебя этих мук!

Лёгкой смерти тебе, мой друг!
Никогда не узнаешь причину,
Почему нож, воткнувшийся в спину
Был направлен из дружеских рук

Лёгкой смерти тебе, мой друг!
Не кори себя за измену
Перережь себе тихо вены
И спокойно уйди по утру

Лёгкой смерти тебе, мой друг!
Ты возьмёшь с собой свою молодость,
Из волос твоих выплавят золото
И развеют твой прах на ветру

Лёгкой смерти тебе, мой друг!
Безболезненной, без предательства,
Несмотря на все обстоятельства
Я лишаю тебя этих мук!

Лёгкой смерти тебе, мой друг!
Никогда не узнаешь причину,
Почему нож, воткнувшийся в спину
Был направлен из дружеских рук.

[bartolomju]

Выплакать... сердце...
Teo Jer

До белёсой прозрачности
сердце
выплакать...
До глухой немоты –
душу.
Досуха
чёрные беды
вылакать,
Мир до основ
разрушить...
Выйти
-уйти-раствориться-
исчезнуть,
Сгинуть с иллюзией
прошлого...
Эго в пыль-грязь,
в клоаку
низвергнуть,
Частью став общего
крошева.

Выплакать...
сердце...
уйти,
исчезнуть...

[irasolnce]

цвет картинки нравится, а в остальном.. ээ, можно я тоже буду гадкой?
Картинка без названия, значит фантазируем. Первым пришло в голову, что всю развиноватую девушку призвали к ответу, но виноватость, при дальнейшем рассмотрении в позе не улавливается, скорее стойка смирно, только почему-то с наклоненной головой. Второе - видимо здесь главное - дверь, а девушка только для того, чтобы показать симметрию двери....
Автор, изложите плиз историю сюжета